Из недорослей — в гении

“Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розгами венчался…” О розгах Пушкин, надо думать, поэтически преувеличил. Но, как бы то ни было, первое непоротое дворянское поколение, которому не хватало разве что птичьего молока, оказалось бунтарским.

“Что ещё нужно было этим людям, чего не хватало?” — недоумевал Николай I. Гнетущая атмосфера николаевского времени сгустится потом, когда эшафот станет пиком карьеры для вольнодумцев. А пока всё начиналось безоблачно.

19 октября 1811 года в загородной резиденции российских монархов, в Царском Селе, Александр I основал Императорский лицей. Цель была высокая: воспитать из тридцати дворянских недорослей новых людей, будущих гениев державы или хотя бы просвещённую элиту общества.

Для школяров ввели университетские вольности и запрет телесных наказаний — невиданное новшество в рабской стране. К тому же со дня открытия Лицея потянулся и “восточно-прусский след” — куда же без него на Руси!

“Под стол учёных дураков!”

Наставники недорослей были личности колоритные. Особенно профессор естественного права Александр Куницын. Питомец Гёттингенского университета, очага свободомыслия, он учил лицеистов азам политэкономии и… даже обличал пороки крепостного строя! Куницын был поклонником Иммануила Канта, и Пушкин скажет об учителе: “Он создал нас, он воспитал наш пламень…”

Но впервые с кантовскими идеями дворянских отпрысков познакомил профессор философии и словесности Александр Галич, впоследствии обвинённый в безбожии. Правда, поначалу Саша Пушкин грубо упомянул о книгах Канта в озорном стихотворении “Пирующие студенты”: “Под стол холодных мудрецов! Под стол учёных дураков! Без них мы пить умеем…” Будущий гений был дерзким мальчишкой, “считал схоластику за вздор и прыгал в сад через забор”.

“Легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив; впрочем, добродушен, усерден, учтив, имеет особенную страсть к поэзии”, — такую характеристику получил от наставников будущий национальный поэт, “наше всё”.

Африканские страсти

Саша Пушкин взрослел, в нём боролись поэтический огонь и неистовый эротизм. Теперь он вдумчиво изучает Канта — ведь мудрец из Кёнигсберга считал поэзию высшим видом искусства. А его республиканские идеи рождали в юном поэте вольнолюбивые мечты и учили “истину царям с улыбкой говорить” — непозволительная роскошь в жандармской империи!

Пушкин штудирует философию, этику, пестует свой дух, но страдает от жгучей и безответной любви к крепостной актрисе Наташе. Наташ, впрочем, в его жизни будет несколько: это и горничная фрейлины Валуевой, и дочь графа Кочубея, и, конечно, Натали Гончарова.

В Царском Селе жил историк Николай Карамзин, и Саша-лицеист зачастил к нему в гости. Учёный старец рассказывал о Европе, Пруссии, встрече с Кантом в Кёнигсберге в далёком 1789 году… А слушать Пушкин умел.

Комендант Пиллау

В 1816 году в Лицее ввели курс военных наук, и преподавать их стал барон Фридрих-Готтлиб фон Эльснер.

Генерал-майор, инженер-профессор, он был личностью легендарной уже потому, что служил адъютантом Тадеуша Костюшко. Национальный герой Польши боролся против имперской тирании России и Пруссии, но в октябре 1794 года восстание Костюшко утопили в крови.

Немец Эльснер, как ни странно, патриотом не был — скорее, космополитом и тяготел к масонству. Попав в русский плен, он перешёл на царскую службу, стал Фёдором Богдановичем, а заодно и членом масонской ложи “Петра к Истине” в Петербурге.

Участник Отечественной войны 1812 года, Эльснер уже в мирное время был инспектором в крепости Пиллаве (Пиллау, ныне Балтийск), а затем два года служил военным комендантом Кёнигсберга. С немецким усердием он организовал городское управление, наладил работу город­ских служб и оставил по себе добрую память.

Лекции Фёдора Богдановича побудили двенадцать выпускников Лицея вступить в военную службу. Но Пушкин на уроках Эльснера усвоил разве что умение стрелять из дуэльных пистолетов французской фирмы Le Page.

Чудаковатый пианист

Чудаковатый Людвиг-Вильгельм Теппер де Фергюсон, или просто Вильгельм Петрович, был учителем музыки в Лицее. Известный пианист и композитор круга Гайдна и Моцарта, он имел шотландские корни, но родился в Варшаве. Много гастролировал по Европе и давал концерты в Кёнигсберге, который в те годы был весьма музыкальным городом.

Фергюсон выступал в Городском театре на Кройценплатц и в новом театре, построенном в 1808 году. К тому же маэстро был нарасхват в домашних концертах у зажиточных бюргеров. Обласканный чувствительными фрау и их дочерьми, Людвиг-Вильгельм оставался закоренелым холостяком.

Из Кёнигсберга Фергюсон прибыл в Петербург и вскоре стал придворным капельмейстером. Безотказный Вильгельм Петрович бесплатно преподавал пение в Царскосельском лицее и создал хор мальчиков.

Его дом был открыт для воспитанников, здесь “каждый вечер собирались по нескольку человек, пили чай, болтали, занимались музыкой и пением”. Хозяин охотно исполнял гостям свои опусы. Его рассеянность и вечно всклокоченный вид лишь дорисовывали классический образ чудака-музыканта. Фергюсона лицеисты обожали, а когда он сочинил музыку к “Прощальной песне” на слова Антона Дельвига, этот шедевр стал лицейским гимном.

Город царей и муз

Живя в “городе царей и муз”, Пушкин обрастал друзьями. К нему тянулись многие: увалень и лентяй Антон Дельвиг, имевший славных предков из рыцарей Тевтонского ордена; верный Константин Данзас из курляндского дворянства, рассеянного по Прибалтике; сдержанный Модест Корф и пылкий Вильгельм Кюхельбекер — тоже обрусевшие немцы, которые “бывшими” не бывают…

О чём вопрошала ненасытная юность, полная бушующих страстей и ощущения волшебства? О чем спорила? Обо всём. О жизни и смерти, “о Шиллере, о славе, о любви”, о героях и подвигах. Лицеисты были просто нашпигованы римской и греческой историей: “Ещё волнуются живые голоса о сладкой вольности гражданства!”

Крепостные крестьяне могли и подождать, над ними не капало, а Россия прокисла от летаргического сна и тоже никуда не спешила.

Но юные идеалисты ждать не хотели и не могли. Дворянская молодёжь, воспитанная на принципах морального совершенства, которым учил человечество беспокойный старик Иммануил из Кёнигсберга, твёрдо знала: надо бороться с тиранией.

“Не торговал мой дед блинами!”

Но вот Лицей окончен, его питомцы разбрелись кто куда. Пушкин стал исследовать свою родословную и изложил её в стихах, сравнивая себя с вельможами, выскочками из низов:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов…

Но летописи указали Пушкину и на “восточно-прусский след” в его крови.

Мой предок Рача мышцей

бранной

Святому Невскому служил,

Его потомство гнев

венчанный

Иван IV пощадил…

Оказалось, что длинная ветвь генеалогического древа Пушкиных тянется от “прусса Ратши”, прибывшего на Русь ещё в XIII веке. Но не только родовые корни связывали Пушкина с Восточной Пруссией — обнаружилось и духовное родство.

Мистика и суеверия

В начале XIX века в русском обществе был в моде оккультизм. Немудрено, что писатель-фантастЭрнст Теодор Амадей Гофман из Кёнигсберга стал известнее в России, чем у себя на родине.

Пушкин любил свободный германский дух, немецкую поэзию, фольклор. Впрочем, немало русских интеллектуалов считали себя наследниками немецкой культуры. Но никто так не проникся творчеством и мистицизмом Гофмана, как Пушкин, создавший “Каменного гостя”, “Гробовщика” и “Пиковую даму”.

В высшем свете бурно обсуждали пушкинского Германна, героя с маниакальной картёжной страстью. Один из пушкинистов считает, что Германн тоже был родом из города авантюристов Кёнигсберга, о чём намекнул автор “Пиковой дамы”.

Была у Александра Сергеевича одна деликатная тема, волновавшая его накануне дуэли с Дантесом: старый муж и молодая жена. В новелле Гофмана “Дож и догаресса” Пушкин нашёл аналоги своей семейной жизни, давшей трещину. На этот сюжет он начал было писать стихотворение, да не закончил — опасался накликать беду по трагическому сценарию Гофмана. Поэт был суеверен, но ему не удалось перехитрить злой рок и свою раннюю смерть.

Из Европы — на каторгу

Судьбы лицеистов сложилась по-разному. Молодые гранды крепостной России ездили в свободную Европу с её дворцами и коттеджами вместо изб, знающими себе цену фермерами и ремесленниками.

Друг Пушкина Кюхля — поэт Вильгельм Кюхельбекер — пришёл в восторг даже в “казарменной” Пруссии.

“Теперь мы в Кёнигсберге… Я уже видал несколько готических городов, но ни один не поразил меня до такой степени, — писал Кюхельбекер в сентябре 1820 года. — Переезжая чрез мост, я ахнул: река Прегель по обеим сторонам обсажена узенькими высокими домами.., которые стоят к берегу не лицом, а боком, снабжены огромнейшими кровлями и тем получают вид каких-то башен китайской или Бог знает какой постройки!..”

А итальянские тополи, впервые увиденные Кюхлей именно здесь, его просто восхитили.

Вернувшись из Европы в Россию, Кюхельбекер примкнул к декабристам и в Петербурге 14 декабря 1825 года, в день восстания на Сенатской площади, стрелял в великого князя Михаила Павловича. Бежал, был арестован и приговорён к смертной казни, заменённой вечной каторгой. Николай I не был кровожаден — он повесил только пятерых. Но и этого хватило с лихвой.

За державу обидно

Прошли годы. Время востребовало новых героев. Появились социал-демократы, публика читала умные и язвительные сочинения Михаила Салтыкова,взявшего псевдоним “Щедрин”. Автор набрался ума всё в том же Царскосельском лицее, где с 1838 года был казённокоштным воспитанником. Но Салтыков-Щедрин — уже явно не пушкинское поколение.

В Лицее юный Миша упивался статьями Белинского и Герцена, а философ-идеалист Кант его не вдохновлял. Салтыков был натурой многогранной — стал вольнодумцем и примерным чиновником в одном флаконе. Но он страдал от системы, уже тогда коррумпированной насквозь и вопящей голосами охранки (тогдашняя ФСБ): “Запорю! Не потерплю!”

И, тем не менее, была у Щедрина любимая “патриотическая” мозоль — ругать всё немецкое. Каждый раз, подъезжая к Кёнигсбергу и видя в окне образцовый немецкий порядок: добротные дома, ухоженные пашни, тучных коров, — писатель-демократ раздражался и впадал в уныние. В Восточной Пруссии Щедрин отмечал то “разумное и благое, на чём зиждется прочное устройство общества”, в то время как в России — сплошь рабы и ворьё. И было ему за державу обидно.

Коллекционер-нумизмат

Небольшой Кёнигсберг, над которым витает дух Канта, стал пробным камнем для подданных огромной России — будто спрашивал каждого: кто ты? В числе выпускников Царскосельского лицея был князь Алексей Лобанов-Ростовский,однокашник Салтыкова-Щедрина. Рюрикович и сын камергера, князь был противником либеральных идей, а “безбожника” Канта отвергал. Зато сделал блестящую дипломатиче­скую карьеру.

Действительный тайный советник Лобанов-Ростовский был православным патриотом и любителем русской старины. Собирая материалы по отечественной истории, сановник заинтересовался Кёнигсбергом, но исключительно как коллекционер-антиквар. Дело в том, что во время Семилетней войны (1756-1763) в Кёнигсберге, занятом русскими войсками, стали чеканить царские монеты.

Но внезапная смерть императрицы Елизаветы Петровны в 1761 году привела на трон Петра III. Ярый приверженец всего прусского, новый монарх аннулировал итоги войны и вернул королю Фридриху Великому завоёванную Восточную Пруссию, которая к тому времени была частью Российской империи.

Так что русские монеты из Кёнигсберга вызвали у князя патриотиче­скую ностальгию, зато украсили его коллекцию на зависть столичным нумизматам.

Заговор лицеистов

После 1917 года дворянская культура в России едва не была выброшена “за борт истории”. Досталось и старику Канту, который, по мнению большевистских вождей, “охотно ссужал свой философский колпак всем любителям запутать человечество в религиозной паутине”.

Угодили под каток и поклонники немецкого философа. ГПУ искореняло вольнодумство, и в 1925 году был сфабрикован “Заговор лицеистов”. Ведь “заговорщики” из бывшего Царскосельского лицея встречались каждый год 19 октября, имели кассу взаимопомощи, заказывали молебны по умершим товарищам, поминая и членов царской семьи. Этого хватило на массовые аресты, на лагеря и расстрел двадцати шести выпускников Лицея.

Город Канта — Царское Село — Пушкин: связь очевидна. Невыездной поэт, ни разу не бывавший даже в соседнем Кёнигсберге, досадовал: “Чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!” И вот в 1993 году Пушкин появился в Калининграде, в скверике на улице Леонова, в виде… скульптурного бюста.

Отныне в районе старого Кёнигсберга стоит наш бронзовый Пушкин Александр Сергеевич, поклонник Канта и “поэт всемирной отзывчивости”, наследник двух культур — русской и немецкой — и, как всегда, остаётся задумчив. Мудрые говорят: путь времени — кривая.

 

Н. Четверикова

 

 

 

Источник: http://www.rudnikov.com/article.php?ELEMENT_ID=29344
Обложка: http://photoshare.ru

Оставьте комментарий

Пожалуйста напишите Ваш комментарий!
Введите ваше имя