Самолёт с крестами
Утро 30 апреля 1945 года. Вислинская коса. Три километра западнее посёлка Нойтиф.
В воздухе стоит необыкновенная тишина. Город-крепость Пиллау уже неделю как капитулировал. Остатки германских войск на косе сдались в плен. Война закончена. Воцарился мир.
Я — командир взвода автоматчиков сержант Иван Рожин. Из 7-й стрелковой роты лейтенанта Фролова. 21-й пехотный полк. После штурма Фрише Нерунг (Вислинской косы) нас во взводе уцелело всего девять. Вчера получили приказ: охранять береговую черту. Мало ли что. Вдруг немцы с моря объявятся. А мы во всеоружии — автоматы ППШ, снайперская винтовка, три пулемёта РПД.
Мой взвод расположился в дюнах. Лежим в отрытых ещё немцами траншеях. Делать нечего. Чтобы не очень расслаблялись, даю команду подчинённым проверить оружие — разобрать, почистить, смазать.
Вдруг мы слышим какой-то шум — он нарастает.
— Самолёт! Со стороны моря! — кричит дозорный.
Мы как по команде поворачиваем головы вверх. Никто не сомневается, что самолёт наш. Но ничего не видать. Только облака, сплошные облака.
Я загадал: если из-за туч вынырнет истребитель, то для меня война на этом закончится, вернусь домой и проживу долгую-долгую жизнь. А если бомбардировщик — то мне предстоит еще повоевать…
Гул мотора усиливался. Из-за туч появляется серебристый истребитель — на боку чёрные кресты.
— Немец! Товарищ сержант, немец в воздухе! — кричит мне рядовой Янчилин с правого окопа.
— Огонь! — командую я.
Где там! У всего взвода оружие разобрано. “Мессершмитт” прошёл над нами на бреющем полёте. Высота — метров пятьдесят, не больше. Мы запросто могли сбить его — даже из автоматов. Тем временем, истребитель заложил крутой вираж, развернулся и опять взял курс на нас. Видим, как от него отделяются два предмета. Они стремительно падают на нас.
— Воздух! — кричу я. — По траншеям.
Не верю своим глазам — на меня сверху летит огромный ящик. Он с жутким свистом врезается в дюну, всего в нескольких метрах. Чуть дальше приземляется другой ящик. Ещё мгновение и самолет, качнув напоследок крыльями, исчезает в облаках.
-…твою мать! — ругается старшина. — Ни разу выстрелить не успели. Гвардейцы хреновы!
— Может, и хорошо, что не успели, — из соседнего окопа кто-то пускается в полемику со старшиной. — А то фриц враз бы нас разметелил. С одного захода…
— Разговорчики!
Больше со старшиной никто спорить не хочет. Себе дороже.
Я делаю движение и кисть моей правой руки пронзает резкая боль. Осколок. Меня ранило ещё во время штурма Кёнигсберга. Рана зажила, но небольшой кусочек металла в руке остался…
Труп моего врага
Это произошло двадцатью днями ранее.
Мы штурмовали гауптбанхоф — главный городской (Южный) вокзал. Наступали со стороны нынешнего Трамвайного переулка. Перед зданием вокзала немцы загнали вдоль перронов два состава из сцепленных паровозов. Составы поставили параллельно. Пятьдесят локомотивов. Получился двойной кордон. В кабине каждого паровоза — огневая точка. Неприступная преграда.
Наша рота пошла в атаку.
…Я навсегда запомнил эти глаза. Налитые кровью, полные ненависти и злые. Они смотрели на меня, а я держал на изготовке свой ППШ. В ту же секунду из окна паровозной кабины в меня полетела граната. Она шлёпнулась на перрон в полуметре от моей ноги и закрутилась волчком.
— …Три …четыре… пять, — наши гранаты взрывались на четвёртой секунде. Немецкие — на седьмой-восьмой. Носком сапога пытаюсь отбросить от себя гранату подальше, но теряю равновесие и моя смерть отлетает всего метров на шесть. От ужаса у меня холодеет спина.
Взрыв. Яркая вспышка. Меня отбрасывает в сторону. Резкая боль пронзает правую руку. Всё вокруг погружается во мрак.
Я отключился на несколько секунд, не больше. Открываю глаза. Правая рука в крови. Приподнимаюсь. Пальцами левой руки нажимаю на спусковой крючок ППШ и выпускаю длинную очередь по паровозной кабине. Изрешетил её насквозь. Вскакиваю и бросаюсь в кабину.
…Тело моего врага лежало возле открытой паровозной топки. Изорванный в клочья, тёмный от крови мундир. Застывшая на лице фрица гримаса. Я с остервенением пинаю труп, пока меня не покидают силы.
Выбираюсь из кабины на другую сторону перрона и иду на штурм следующего состава.
Но не встречаю никакого сопротивления. На немцев, засевших во втором эшелоне, наше наступление произвело впечатление. Они в панике бежали, побросав оружие.
Мы огибаем справа здание вокзала и устремляемся на привокзальную площадь. Без боя добегаем до полуразрушенной кирхи (на этом месте сейчас стоит Дом искусств). И только после этого я попадаю в руки санитаров.
Американская тушёнка
И вот я на косе. Немецкий самолёт улетел, и мы с интересом осматриваем ящики. Деревянные, метра полтора длиной. Похоже, не заминированы. Никаких сюрпризов не предвидится. Открываем. В каждом — по восемь автоматов. Плюс боекомплекты. Автоматы какие-то странные. Не из воронёной стали, как обычно, а серебристые. И очень длинные — около 120 сантиметров. С деревянными прикладами. Я прошёл всю войну, но таких ни разу не видел. Это что-то вроде знаменитого 25-зарядного российского автомата системы Фёдорова, образца 1916 года.
Заряжаю автомат, и как шарахну по валявшейся поодаль немецкой каске. Нормально стреляет.
Выходит, немец принял нас за своих. Сбросил ящики с оружием и смылся. Интересно, с какого аэродрома поднимался? И куда улетел? Ведь наши уже заняли рейхсканцелярию фюрера. Бои в Берлине прекратились. Но тогда обо всём этом я особо не задумывался.
…Старшина привёз обед. Немецкий трофейный чёрный хлеб. Чудной он какой-то. Каждый кусочек завёрнут в фольгу и в шесть (!) слоёв вощёной бумаги. А американская тушёнка — просто прелесть! Свинина — 800 граммов в банке. Для обеда на одного — в самый раз. Вскоре получаем приказ: следить за морем — может, субмарина всплывёт…
На море тихо. Лишь покачиваются плавающие на волнах перевёрнутые немецкие каски и солдатские ранцы.
После полудня следует новая команда: возвращаться в Пиллау. И мы выдвигаемся в сторону пирса. По пути проходим мимо разбитой немецкой артбатареи. Три орудия. У двух — разорванные в клочья стволы. Чуть поодаль на деревьях подвешены две убитые лошади. Одна объедена наполовину. От другой остался лишь скелет. Несладко фрицам здесь пришлось. А у нас трофейный немецкий хлеб.
Возле авиационных ангаров со всей косы собрали пленных. Нагнали более 3,5 тысяч человек. Всех построили повзводно. Лицом к гидрогавани. Каждым взводом командовал немецкий офицер. У меня в памяти хорошо отложилась эта картина. Потом на бетонный плац въезжает на “виллисе” командир нашей дивизии генерал Петерс. Рядом с ним — немецкий генерал. Немец обратился к своим соотечественникам с краткой речью. Потом оба генерала укатили обратно в Пиллау.
Первого мая мы переправились в Пиллау — через канал, по наспех наведённому понтонному мосту. Пеший марш и второго числа были уже в Фишхаузене (ныне — Приморск).
Там меня и пятерых моих товарищей переодели в абсолютно новую форму. Перед личным составом командир батальона капитан Лупинос зачитал приказ: нас представили к званию Героев Советского Союза — за мужество при высадке на косу Фрише Нерунг в ночь с 24 на 25 апреля 1945 года. Действительно, в нашем десанте было шесть человек — и все остались живы. Мы захватили немецкий аэродром, бой шёл несколько часов.
Как взять “языка”
Осень 1949 года. Разведшкола в Гвардейске.
— What is your name? Answer the questions, it is your last chance to live! Твоё имя? Отвечай на вопрос!
Это твой последний шанс выжить! — эти фразы из разговорника “Допрос военнопленного” я выучил наизусть. Помню их до сих пор. Нас заставляли зубрить английский язык. Мы оглянуться не успели, как США из союзника стали противником. Странное состояние. У всех на памяти американская тушёнка, второй фронт, “студеры” и “виллисы”, встреча на Эльбе.
Вообще-то я, как участник Великой Отечественной, уверенней владел немецким. И не только, как большинство бойцов: “Гитлер капут!”, “Хенде хох” и “Вас ист дас”. А мог вполне прилично изъясняться на любые темы.
Итак, я штудирую английский. Каждый день одно и тоже: “What is your rank? What is your mission?”…
А ещё нас учат брать “языков”, тех, для кого английский — родной. И это тоже целая наука. Из специального наставления следовало, что бить по голове надо мягким предметом. Если американец в каске — нанести сильный удар. Но только, чтобы оглушить, а не убить.
Пользоваться ядами и различными спецсредствами нас не учили.
Американскую боевую технику мы осваивали детально. И не по книжкам и учебникам. У меня в роте было два штатовских бронетранспортёра. Ещё из “лендлизовских” поставок со времён войны. Один на гусеничном ходу, другой — колёсный. С большим катком спереди — чтобы преодолевать траншеи и противотанковые рвы.
Ещё я хорошо узнал танк “Шерманн”. И мог стрелять из 40-миллиметровой зенитной пушки “Бифорт” не хуже любого американского артиллериста.
Прыжок в бездну
Прыгать с парашютом нас почему-то учили с аэростата. Происходило это на специальном полигоне в Литве, назывался он “Зелёная гора”. Это под Каунасом. Там я впервые увидел аэростат — большой, длинный, как настоящий дирижабль.
Серебристого цвета. Изготовлен из прорезиненного брезента. Снизу на канатах к нему прицеплена корзина из шестислойной фанеры. Из приборов — только компас и рация. Аэростат наполняли газом и поднимали на тросах с помощью лебедки, которая крепилась к шасси грузового “ЗиСа”. Чтобы переместить аэростат с места на место, вызывали 18 человек. И тут самое главное — не упустить воздушного исполина в небо. Иначе трибунала не избежать.
Экипаж аэростата — 4 парашютиста плюс один аэронавт-связист.
Вначале нас поднимали на 500 метров. Аэронавт давал команду: “Пошёл!”
Прыгал первый парашютист. Причём самый тяжелый. Самый лёгкий, то есть я, прыгал последним. Это чтобы в воздухе мы не догнали друг друга. А то упадёшь на купол парашюта своего товарища — трагедия.
Иногда мы десантировались с картами и спецзаданиями. Легенда, как правило, была одна: “Приземляетесь на вражескую территорию с секретной миссией”. Это значит — диверсионная акция или захват “языка”.
Потом прыгали с самолёта. Пока не наступил 1955 год. Именно тогда я завязал с разведкой — меня уволили по сокращению, а наш полк в Гвардейске расформировали. К власти пришёл Хрущёв.
Игры со смертью
Героя Советского Союза мне не дали. Позже я узнал, что представление задробили.
Война закончилась и из Генштаба пришёл приказ — никого не награждать. Из 130 представленных к Звезде Героя за штурм Пиллау и Фрише Нерунг награду получили лишь 12. Оставшуюся жизнь посвятил мирной профессии — строительству. Работал в Калининграде. Хотя моя служба в разведке могла иметь продолжение. В 1961 году во время Карибского кризиса меня хотели призвать в армию и отправить в составе спецподразделения на Кубу. Но я отказался.
Фото автора и из архива
В 1968-м, в период чехословацких событий, за мной прямо на стройку (а мы тогда возводили Дом быта на улице Фрунзе) приезжал зам. военкома на мотоцикле. На этот раз меня не отпустило с объекта моё начальство. Мол, незаменимый.
От той войны осталась только память и… осколок в кисти правой руки. Ношу его до сих пор. Врачи убедили, что лучше не трогать железку. Так что, когда я лечу куда-нибудь на самолёте и прохожу через металлоискатель в аэропорту, срабатывает сигнализация. Я показываю правую руку и говорю: “Подарок от фашиста”.
Ю. Грозмани
Источник: http://www.rudnikov.com/article.php?ELEMENT_ID=17079
